"Но это еще не самое страшное,
мать!" Оказалось, что они вышвырнули на улицу двух его последних любовниц,
так как адмирал-гринго сказал, что эти рахитичные девки недостойны
президента. И такое у него теперь было безбабье, что мать замечала, как он,
делая вид, будто покидает ее дом, незаметно прошмыгивал в пустые покои и
гонялся там за какой-либо из служанок, и тогда Бендисьон Альварадо,
сочувствуя сыну, намеренно устраивала переполох среди своих птичек, чтобы
они хлопали крыльями и щебетали, чирикали, пищали во все горло, что должно
было заглушить постыдную возню в полутемных покоях, не дать соседям
услышать, как он уламывает служанку, а та угрожает сдавленным голосом:
"Оставьте меня, не то я пожалуюсь вашей матушке!" А матушка тем временем не
щадила свой пернатый народец, лишала его сиесты, тормошила и тормошила
несчастных пташек, чтобы они не умолкали, только бы никто не услышал, как
распаленно дышит ее сын, торопливый и слабосильный любовник, который даже не
раздевает женщину и не раздевается сам, а овладевает ею впопыхах, повизгивая
при этом, как щенок; овладевает, не чувствуя ответной страсти, и горькие
скупые слезы одиночества скатываются по его щекам, а куры, потревоженные его
возней со служанкой, с кудахтаньем разбредаются в разные стороны, вновь
забиваются в прохладные уголки, а жара такая, что воздух кажется
расплавленным стеклом. "Бедный мальчик, что за любовь при такой безбожной
августовской жаре в три часа пополудни!"
................
и он был бы счастлив еще много лет своей
бесконечной старости, тиская дрожащих школьниц в матросках, если бы однажды
случайно ни спросил у одной из них: "Чему тебя учат в школе?" -- "Я сказала
ему правду: "Меня ничему не учат, сеньор, -- я ведь портовая потаскуха", --
и он тотчас заставил меня повторить это, видимо, думая, что не так понял мои
слова; и тут я отчеканила по слогам, что я не школьница, а портовая
по-тас-ку-ха, что меня заарканили у одного из кабаков, помыли дегтярным
мылом, потерли мочалкой, велели надеть это голубое платьице с матросским
воротником и эти гольфики порядочной девочки и приказали каждый день в пять
часов вечера пробегать по улице мимо его окна; я бегала не одна -- со мной
рядом бегали такие же потаскушки, завербованные и вымытые санитарной
полицией, одетые в такую же школьную форму, в таких же мальчишеских
ботинках, с такими же косами из конского волоса, которые -- смотрите! --
прикалываются обыкновенной шпилькой; нас предупредили, чтобы мы не боялись
жалкого глупого старикашки, который ничего не может, а только разденет и
осмотрит, как доктор, ну, может, еще полапает да потискает немного, --
словом, сделает все, что делаете вы, мой генерал, когда я прихожу к вам, --
сказала я ему, -- а мы должны лишь томно прикрывать глаза и, словно сгорая
от страсти, разнеженно шептать: "О, любовь моя... о, любовь моя..." -- то,
что я всегда шепчу вам и что вам так нравится; нам устроили репетицию и
заставили несколько раз повторить все сначала, прежде чем заплатили, а
платят за эту великую мороку сущие гроши; после вычета санитарного налога и
комиссионных для сержанта у нас остается всего по четыре чахоточных песо;
это несправедливо после того, как получаешь столько жареной маланги в
задницу и столько бананов спереди! Все это я бросила в лицо этому мрачному
старцу, который выслушал меня, не моргнув глазом".
Г.Г.М. О.П.